И, тем не менее, попытку эту он сделал. На третий день заключения Мэлий не выдержал. Бежал. Никого не предупредив, не уведомив, он собрался в одночасье, словно только в эти минуты мысль о побеге могла пробиться сквозь наслоения запретов и заставила торопливо паковать чемоданы, выбежать из дому, вывести из гаража машину и запетлять по узким московским улочкам, чтобы через час с небольшим, наконец, покинуть столицу.

Он ехал без цели и остановки, просто на юг, как по приказу, никак не сознавая, что движет им, куда направляет. Ехал, пока машина не встала сама собой – кончился бензин. И только из-за этой вынужденной остановки он долго сидел, вглядываясь вперёд, словно пытаясь узреть и приблизить неведомые дали, ныне столь им желанные.

Безвольный «ниссан», стоявший на обочине, заметил патрульный автомобиль. Не узнав Мэлия, вышедший из машины старлей потребовал «документики», а узнав – и изменившись в лице, – немедленно предложил свою помощь. На буксире Мэлий был довезён до ближайшей по ходу заправки; и там, беседуя ни о чём с усталым человеком в синем комбинезоне, отдыхал и оглядывался. Немного поел в его обществе, пока заправка пустовала, а лишь только человек в синем вспомнил о московской трагедии, Мэлий молча поднялся и вышел. Продолжая бегство.

Отъехав от заправки, услышал голос телевизора, ведущий новостного выпуска зачитывал новое распоряжения президента, касающееся компенсации родственникам жертв и пострадавшим в результате взрыва на Покрышкина – недослушав он рассмеялся во всю силу лёгких. Выруливая на трассу, он хохотал, не в силах остановиться, над собой и над ними, подписавшими и огласившими указ, хохотал, поворачивая нож в разбередившейся ране собственной вины, поливаемой кислотой чужой невымываемой боли.

И смеясь, и уже не чувствуя солёной влаги на лице, снова утопил до пола педаль газа, разгоняя машину всё сильнее, и всё быстрее спеша на юг. Как можно дальше прочь, как можно дальше.

Он останавливался в дешёвых придорожных гостиницах с дальнобойщиками и проститутками, там, где его не могли узнать, не поверили бы узнаванию, если же гостиниц не оказывалось, ночевал в машине. И снова продолжал стремительное своё продвижение на юг, к дождям и туманам, за которыми и рассчитывал сокрыться от мира сего. Отчего-то очень надеясь сокрыться.

Мэлий догнал их ближе к вечеру удлинившегося и враз потеплевшего дня, то солнечного, то смурного. Он не мог сказать, на какие сутки беспорядочного бегства его машина, проехав далеко за табличку с перекрещенной надписью «Хоста», притормозила перед поворотом налево, всего в нескольких километрах от пограничного тупика. Продолжать движение на юг далее было немыслимо, машина свернула с широкого шоссе на узкую трассу, уходившую в горы, врезавшуюся в самый хребет складчатости Кавказа.

Тысячи километров остались позади, десятки часов, отданные им на растерзание. Сотни сменивших друг друга однообразных дум, отравляющих разум и отвлекающих одним появлением своим от дороги, Мэлий старался избавиться от одной, но на смену приходила другая, за ней третья, четвёртая, давая передышку лишь на время забытья. И только здесь, за поворотом, он оторвался от злопамятных дум, только здесь тёмные, как надвигающаяся южная ночь, мысли оставили его. И некоторое время Мэлий был поражён охватившим его полным безмыслием, странным, страшным, ласкающим, от которого не хотелось, и жаждалось избавиться. А затем пришло воспоминание. Вернулась память о прошлом, старательно отгороженная слоями прожитых лет, тех, что заставляли не вглядываться в грядущее дольше, чем на несколько часов. И когда машина, поехала по узкой трассу, он вздохнул легко и свободно, так, словно камень упал с души в пропасть горной реки, струившей свои воды совсем рядом, в нескольких метрах вправо и вниз. И, облегчённо вздохнув, повёл «ниссан» к уходившему в темноту перевалу.

Он был за этим перевалом когда-то, в далёкие годы, несколько раз. И, отправляясь из Москвы в стремительное своё бегство, быть может, сразу подсознательно остановил свой взор на этом повороте налево у самого конца пересекшей меридианально страну трассы, знакомом повороте, отложившим скатывание к нулю координат и выведшим на иную дорогу, надёжно укрытую мелким дождём и туманом. До конца её оставалось всего несколько десятков километров. Мэлий позабыл о том, что и эта торная тропа в прошлое тоже тупик, пускай немного длиннее его прежнего безудержного скатывания.

Дождь, судя по сгустившийся облачности, зарядивший надолго, то превращался в мелкую морось, то снова усиливался, когда Мэлий вёл «ниссан» в горы, уходя от одного прошлого, вглядываясь в другое, которое теперь сам начинал преследовать. Иное прошлое, бывшее с ним до начала отсчёта. До всего того, что даровано, и что отнято было – там в Москве.

Дождь моросил, и солнце, уже невидимое, стремительно падало в море за спиной Мэлия, предвещая наступление долгой ночи. Скорость «ниссана», и без того низкая, упала до черепашьей, машина едва влачилась по асфальтовой тропе, вгрызающейся в отроги горного кряжа, прижимавшейся к его могучим бокам галереями, не отходившей ни на шаг – ибо рядом была беспокойная река Мзымта, шумевшая в десятке метров за отбойниками. Единственная машина на всей трассе прорывалась сквозь непрожитые десятилетия к давнопрошедшим годам, увозя своего водителя всё дальше и дальше – в дождь и туман, казалось, навсегда истаявших лет.

Путь свой Мэлий рассчитывал завершить часам к десяти, уже в беспроглядной ночи. Трасса не имела фонарей, устав вглядываться, он включил фары, осветившие серпантин на сотню метров вперёд галогеновой вспышкой, вырывая из охватывавшего дорогу мрака отвесные стены скал и жалкие кустики, ютившиеся у отбойников. Затем был недолгий тоннель, а после дорога подошла вплотную к реке. И машина остановилась. Словно наткнулась на незримый тупик, окончательный и бесповоротный.

Мэлий вышел, дождливая пыль немедленно окутала его фигуру. Холода подступающей ночи он не чувствовал, лишь трепетное волнение, всегда охватывавшее его при проезде через это удивительное место – перевал «Господи, пронеси!». Прежде он никогда не останавливал здесь машину, теперь же что-то подтолкнуло исправить этот пробел.

Обрыв, вознёсшийся над рекой на сотню с лишним метров, отвесная стена, в которой киркой и лопатой век с лишним назад был прорублен путь – как раз посредине между небесами и бездной. На полпути меж перечёркнутым миром, запомнившимся ему указателем пройденной Хосты, и Красной поляной – целью его визита, горной долиной, вспоминающейся в эти минуты цветущей и благоухающей, с целебной водой бесчисленных ключей и хрустальными небесами, до которых, казалось, дотягивались устремившиеся ввысь остроконечные кипарисы.

А этот перевал – срединная точка. Место передышки. Мэлий взглянул на низкую пелену туч, задевавших брюхом за горы и изливавшихся мелким нудным дождём. На реку Мзымту в противовес неспешности движения неба, бешено бурлящую в бездне, запертую среди каменных уступов и оттого бессильную в своей ярости, завораживающей, притягивающей настолько, что глаз невозможно оторвать было. Холод пронзил его, знакомый холод, гонящийся за ним по пятам от самой столицы. Всё-таки разыскавший среди дождя и тумана в краю субтропиков, остановившийся рядом, всего в нескольких метрах от хирурга, заворожённо глядящего в бездну, в ответ столь же заворожённо разглядывающего его.